Сказание о Майке Парусе - Страница 59

Мудрено говорил старичок, а у Маркела вдруг захолонуло все в груди, подбежал он, рявкнул на оратора:

— Не мотай, дед, нервы, говори, кто он такой, этот большевик?! Спирька Курдюков?

— Дак Спиридон и есть, кто же больше...

Маркел схватился за голову: как сердце чуяло... Когда шли они вдвоем на разведку, Спирькино родное село без остановки миновали: торопились сильно. А добрались до Кыштовки, Спирька попросился вернуться — дома побывать, дружков попроведовать.

Не хотел Маркел одного его отпускать, насторожил Спирькин рассказ о проповеднике Серафиме, но парень клятвенно заверил, что пальцем никого не тронет... И так, и этак подумал Маркел: мимо родного гнезда пройти и не заглянуть — обидно, конечно, по себе знал.

А с другой стороны, в Кыштовке Спирька со своим неуемным характером и глупыми выходками, пожалуй, только помехой был бы. Одному-то сподручнее, вон как удачно провел разведку. Вот и отпустил на свою голову...

Маркел разыскал Чубыкина, рассказал всю историю.

— Говоришь, нарочных во все кержацкие села послали? — Иван Савватеевич запустил пятерню в свою густую рыжую бороду, как делал всегда, когда волновался или искал выход из трудного положения. — Бе-да-а... Раззвонят теперяча на всю округу, вони не оберешься. Вот ведь один мелкий пакостник сколько делов натворить может. Кержаки этого так не оставят, знаю их. Вредить начнут. Дай-кось, Серафима своего в святые мученики возведут, и все, кто мало-мальски богомолен, отколются от нас. Беда-а... Надо што-то делать. Позови-ка старикана энтого.

Благообразный старичок предстал перед грозным партизанским командиром, смиренно поклонился в пояс. Рассказывал тихо, со слезою в голосе: как появился Спирька в родном селе при ружье и гранатах, как согнал всех братьев и сестер в молельный дом и держал перед ними длинную речь, из которой выходило, что он, советский большевик, а заодно и коммунист Спирька Курдюков, послан от самой Москвы, чтобы навести порядок в данном селе, — низвергнуть бога и распустить кержацкую общину. Советска власть, — говорил, якобы, Спирька, — объявляет полную свободу личности и уничтожает всякую частную собственность: даже муж не имеет права иметь свою жену — все будут спать под одним, сшитым на целое обчество, одеялом...

Тут и возмутился проповедник Серафим, намекнул, что от такого позора все они, братья и сестры во христе, запрутся в одной избе и сожгут себя заживо, как делали старообрядцы в старину в знак протеста. А Спирька озверел, бросился на Серафима и стукнул чем-то тяжелым по темечку.

А много ли старику надо? Совсем уж ветхий был, на ладан дышал. Спирьку же насилу скрутили всем миром и вот послали ходока к партизанскому командиру, чтобы рассказать о сем диком случае и просить защиты...

— Дак чо же ты не пришел ко мне побалакать с глазу на глаз, а сразу полез на трибуну? — нахмурился Иван Савватеевич. — Или тебе плевать на того Серафима, а случай выпал народ восстановить супроть нас, партизанов?

Старичок заюлил, закрестился, пал на колени.

— Вон с моих глаз!.. гнида шелудливая...

Верхом на лошадях поехали в кержацкий поселок. Чубыкин всю дорогу молчал, хмурился.

У Маркела тоже было пасмурно на душе: не известно, что задумал Иван Савватеевич, чем оно, все это дело, кончится. Чувствовал он себя отчасти виноватым: не надо было отпускать Спирьку.

Но, как говорится, все мы сильны задним умом. Сколько уж била и корежила его жизнь, еще кровоточили в сердце прежние раны. До сих пор мерещился ночами дед Василек, на снегу распростертый, с обнаженной головою, на которой шевелил ветер детский пушок волос...

И в его погибели Маркел считал виноватым себя одного: надо было как-то извернуться, перехитрить саму смерть — ведь нет, говорят, безвыходных положений.

И в гибели Маряны, своей первой и единственной любви, тоже был повинен только он, Маркел Рухтин. Не разлучаться бы с ней, когда пришло сознание, что рождены они друг для друга, увести бы ее в глушь, в тайгу, заслонить от черного зла, которое торжествует сейчас на земле. Не смог, не решился...

Не на живот, а на смерть схватились в жестокой борьбе два мира. И ежечасно льется кровь, и падают рядом товарищи, и в гибели их есть тоже его вина: почему первые они, а не он?..

Впереди мерно покачивается широкая спина Ивана Савватеевича, лопатки булыжинами двигаются под взмокшей рубахой. Молчит командир, узнать бы, о чем думает? В этот миг, может, и решается Спирькина судьба?..

Спирька. Что же он за человек? Веселый, бесшабашный, неутомимый на проказы, но порой что-то звероватое мелькнет в черных наивно-выпуклых глазах, что-то жестокое и беспощадное.

Тогда, в Омске, когда произошла путаница с началом выступления, ни за что ни про что ударил связного, и в разговорах только одно: кому-то отомстить, кого-то уничтожить.

До страсти любит мучить животных и людей: к Макару Русакову, бывало, привяжется, как муха осенняя, кусучая, и не отлипнет, пока не сделает больно, тогда аж лицом просветлеет: добился своего. Отчего он такой? Ожесточил с малых лет своим дурацким воспитанием этот злосчастный Серафим, или есть такая порода людей, зверенышами рожденных, и никакое воспитание, никакое общество не вытравит из них зло, — горбатого только могила исправит?..

Кержаки держали Спирьку в темном амбаре — знали, наверное, чего он больше всего боится, и держали, видать, долго, потому что вышел он бледнее смерти, с покусанными руками и безумными, пустыми какими-то глазами.