Сказание о Майке Парусе - Страница 57

Сильно он изменился за последнее время даже внешне. Подтянулся и словно бы раздался в плечах, медлительнее, но увереннее стали движения, а по-девичьи мягкие черты лица обрезались, посуровели. Еще больше похудел, осунулся, смуглая кожа натянулась на скулах, и до льняной белизны выгорел русый чуб.

— Далеко еще до твоего поселка? — устало спросил он.

— Дак рядом уже. Версты две осталось. А оттуда до Кыштовки — рукой подать, — живо отозвался Спирька и завертелся вокруг колоды. — Вставай, Маркелка, пролежни на боках будут!

— Не спеши пляши... — Маркел внимательно поглядел на Спирьку, спросил понимающе: — Не терпится, дома-то зазноба, небось, ждет?

— Кака тебе зазноба?! — взвился Спирька. — Отец Серафим, проповедник наш, — вот моя любовь по гроб жизни... Погоди, старый кобель, я тя приласкаю!..

— Ты эти шутки брось! — Маркел резко поднялся на ноги. — Ты чего это задумал, Спиридон? Про какого такого Серафима все долдонишь, чем он тебе на больную мозоль наступил?

— На мозоль?! Он мне душу растоптал, он мне... — Спирька сорвался на рыданье. — Убью-у! Задушу гада!

— Ты что, припадочный? — Маркел схватил его за грудки, крепко встряхнул. Спирька вяло отстранился, опустился на колодину, поник курчавой головою. Заговорил, всхлипывая, как наплакавшийся ребенок:

— Сиротою я рос, Маркелка. Ни мати, ни тяти — от холеры оне померли. И вот община, эти самые братья и сестры, взяли меня на воспитание, а проповедник Серафим вроде как за отца крестного стал... Ох, и помучил же, изуит, ни дна ему, ни покрышки! Грамоте стал обучать — замест себя в проповедники, видно, прочил. А мне ети молитвы, как китайска грамота: ни в зуб ногой не понимаю, потому и запомнить не могу. Дак он, отец Серафим-то, в темный чулан запрет — и сутки сижу, и двое. Стра-ашно, как в могиле все одно, и темень зачнет давить на тебя, что землица сырая. Воем изойду, всего сам себя искусаю — тада выпустит... А бить не бил — по лиригии, грит, не положено. Дак лучше ба промеж глаз когда врезал, чем так-то... я ить и посейчас темноты боюсь, как черт ладана. Ночью проснусь — и трясти меня начинает, впору хоть волком завой...

* * *

Туман не туман — тяжелая испарина висит над болотом, и когда из-за облаков показывается ущербный месяц, зелено светится этот гнилой вонючий чад, — красиво даже.

Тихо, и в мертвенной тишине далеко слышно чавканье многих торопливых ног, обутых в бродни, сапоги, опорки. Колючие кусты тальника и ракиты цепляются за одежду, в кровь раздирают руки и лица. Иногда кто-то оступается с тропы, проваливается в вязкую лабзу — и тогда слышна приглушенная ругань, потерпевшего вырывают из болотного плена, дают подзатыльник за ротозейство, и снова торопливое чавканье ног: скорей, скорей, надо успеть до рассвета!

Черная вереница людей, извиваясь змеею, неутомимо ползет через болото, Маркел ведет партизан на Кыштовку. Вернее, ведет не он — впереди цепи, ссутулясь, спорым шагом бывалого охотника идет высокий бородатый мужик — проводник из Кыштовки, с которым так удачно познакомился Маркел, будучи в разведке. Мужик этот, Яков Буланин, кыштовский охотник, а в прошлом фронтовик, прекрасно знает не только потаенные болотные тропы, но выведал, в каких избах деревни и по скольку человек квартируют солдаты, где ночует сам штабс-капитан Чернецкий, сколько у карателей винтовок, пулеметов и где расставлены секретные посты и дозоры.

Скорей, скорей!.. Перед рассветом начала сгущаться тьма, ущербный месяц скрылся за дальними лесами, а болотная испарина побелела, окутала все непроницаемо-молочной пеленою. Но вот кончилась зыбкая, чавкающая тропа, под ногами почувствовалась долгожданная твердь, захрустел валежник. Партизаны вошли в сухой сосновый бор, по-здешнему — рям, который, казалось, сохранял еще в древесных стволах смолистое тепло знойного дня... За этим рямом — деревня Кыштовка.

Люди облегченно вздохнули, обступили своего командира. Иван Савватеевич разбил всех на группы, назначил старших. Каждая группа должна окружить избу, где ночуют каратели (проводник обстоятельно объяснил, как найти эти избы), и по сигналу напасть на неприятеля. В случае, если кто напорется на часовых и обнаружит себя, бой начинать, не ожидая сигнала. Противник почти в два раза превосходит партизан численностью, не говоря уже о вооружении. Поэтому успех операции могут обеспечить только внезапность, смекалка, храбрость.

— Зайдем в деревню — команд моих не ждите. Я не Илья-пророк, штобы громом греметь на всю округу, — напутствовал Чубыкин. — Там, в деревне, кажин сам себе и солдат, и командир. Мотри, паря, оплошаешь — не сдобровать нам всем...

Две небольшие группы были посланы в обход деревни с юга и севера, чтобы в нужный момент открыть пальбу, наделать шуму и тем самым сбить противника с толку, запутать, не дать ему понять, откуда наступают главные силы. А их вообще нет, этих главных сил — монолитного отряда в походной колонне или развернутого в боевую цепь. Нет — и баста! Есть мелкие группы, которые по-за плетнями, по-за огородами просочатся в самое расположение карателей, к пулеметным точкам, к потаенным секретам. А ну-ка, господин штабс-капитан, ваше превосходительство, чему вас учили в военных школах и академиях, что там в ваших боевых уставах записано по поводу ведения таких вот боев, по случаю отражения таких вот атак, а-с?

Тягучая предрассветная мгла. В узком кривом переулке пахнет застоялой пылью, навозом, росной картофельной ботвой. Маркел прижимается к пряслу, прислушивается. Тишина до звона в ушах. Но вот где-то, в другом конце деревни, всполошенно вдруг заорал петух, — наверное, приснилось, что проспал зорю, но захлебнулся на полукрике: понял, что рано.