Сказание о Майке Парусе - Страница 68

— Умный, однако, у тебя был командир, — сказал Храпов. — Прямо Наполеон, да и только! Да ты садись, закуривай вот... Сколько, говоришь, в отряде человек-то?

— Я ничего не говорю, — Маркел закурил папиросу, с наслаждением затянулся.

— А напрасно... — Храпов постучал костяшками пальцев по голой столешнице. — Напрасно упираешься. Мы ведь все равно из тебя выбьем, что нам нужно. Но можно без этого. Ты еще молод, у тебя все впереди — и торжество, и вдохновение, и жизнь, и слезы, и любовь... Мы гарантируем тебе жизнь, если расскажешь все честно.

Маркелу припомнилась та далекая морозная ночь, залитый луною двор деда Василька и хриплый лающий голос Храпова, читавшего пушкинские стихи. И снова этот скрипучий, словно гвоздем по стеклу скрежещущий голос... Вот как обернулась судьба: палач деда Василька стал и его, Маркела, палачом. Но хватит ли сил умереть так, как умер старик?..

— Мы гарантируем тебе жизнь...

— Одна моя жизнь не стоит многих жизней моих товарищей.

— Значит, будешь молчать?

— Да... Я ничего не знаю...

Храпов встал из-за стола, заложил руки в глубокие карманы ладного английского френча. Шагнул к Маркелу, качнулся с пятки на носок, скрипнув хромовыми сапогами:

— В героя хотишь поиграть? В этакого благородного бесстрашного рыцаря, одетого в мужицкий армяк? Как же, — романтик, поэт! — Храпов вернулся к столу, взял Маркелову записную книжечку, сшитую из толстой оберточной бумаги. Полистал, нашел нужное, торжественно продекламировал:

Пускай я буду побежден
Врагами в схватке боевой,
Но вольной птицей я рожден
И с непреклонной головой!

Не дурно-с... Возвышенно-с! Благородно-с! Не Пушкин, конечно, но... А если мы эту непреклонную голову да преклоним сейчас к чурбаку, да махнем над нею топориком? — поручик зверовато оскалил редкие длинные зубы. — Или, учитывая, что имеем дело с поэтом-романтиком, поступим еще деликатнее — по турецкому способу посадим на кол, а-с?

— Этим вы никого не удивите, — спокойно сказал Маркел. — Это единственное, что вы научились делать... Воевать-то не шибко умеете... Красная Армия вон как пинками под зад вас гонит...

— Молчать!!

Его начали жестоко избивать. Коренастый конвоир цепко держал сзади за руки выше локтей, — словно заковал в железо. Храпов, по-крысиному щерясь, бил по голове, в живот, выламывал на руках пальцы. Пинал сапогом по раненой ноге.

Рядом пыхтел Платон Ильин, тоже махал кулаками, заходясь от одышки. Пожилой польский полковник суетился вокруг, кричал почему-то рыдающим голосом:

— Мы с партизаном посланы воевать, а туг — мальчишка! Ай-яй-яй, такой молоденький ребенок, а жизни не пожалеет!.. Не бейте его, он все расскажет!

Но Маркел только стонал и плевался кровью. Его сбили, стали топтать ногами. Конвоир бегал во двор за водой, приносил холодную, из колодца. Водой окатывали голову, бухали целыми ведрами — приводили в чувства.

И снова скрипел откуда-то издалека, из красной тьмы, ржавый голос:

— Куда увел Чубыкин своих шабурников?

— Сколько в отряде человек?

— Сколько винтовок, ружей?

— Кто пишет листовки?

Черный глазок пистолетного дула мельтешит перед лицом, и временами, теряя сознание, Маркел видит рядом не крысиную мордочку Храпова, а красивого, упитанного подпоручика Савенюка...

* * *

Очнулся он в темном амбаре. Была ночь: сквозь щели в потолке сочился бледный свет, виднелись звезды.

Попробовал шевельнуть руками и ногами — вроде бы все цело, только саднит и тупо ноет. В голове тоже тупая чугунная боль. Но пытать уже вряд ли будут: утром казнь. Значит, ничего он не сказал, никого не выдал. От этой мысли стало легче. Выдержал. Не согнулся. Через какие муки, утраты и горечи шел к этому последнему испытанию! Значит, все пошло только на пользу: закалило, выжгло всю робость, и перед смертью он предстанет таким, каким мечтал себя видеть всю жизнь. Значит, есть в нем сила, которая сильнее самой смерти...

Одно только плохо — не доведется уже поговорить с друзьями-товарищами, близкими душами: Чубыкиным, Золоторенко, Кузьмой Сыромятниковым... Сколько жил вместе, бок о бок, а главного так и не сказал и ничего не успел написать из того главного.

Где теперь отряд, и все ли живы, и помнят ли о нем, и знают ли о его злосчастной участи? Наверное, партизаны подбираются уже к далекой таежной деревне Межовке, и там Иван Савватеевич, к которому испытывал последнее время Маркел родственные, сыновние чувства, снова развернется во всю ширь: спокойный и мудрый, соберет под свое могучее крыло сотни и тысячи униженных, обездоленных и поведет их в последний, решительный бой...

Но нет, он и в эту последнюю свою ночь не был одинок и забыт в глухом темном амбаре.

Первым пришел к нему самый близкий и родной человек — мать. Маркел узнал ее по голосу, по глухим рыданиям за дверью, когда умоляла она часовых впустить на минутку к сыну, чтобы проститься с ним. Ксения Семеновна ползала в ногах у солдат, а они ругались, пинали ее и били прикладами, пока не прогнали прочь...

Вторым пришел крестный отец, Григорий Духонин. Он пошушукался с часовыми, которые, чиркая спичками, долго разбирали какую-то записку, потом открыли дверь. Поп шагнул в темноту амбара, и дверь за ним с противным скрипом, похожим на вороний вскрик, снова затворилась.

Отец Григорий вытащил из кармана огарок свечи, чиркнул спичкой. Трепетный огонек деловито приладил на оглобле перевернутых в углу саней, отыскал чурбак, перетащил его поближе к лежавшему на гнилой соломе Маркелу, уселся поудобнее, — видно располагался надолго.